|
|
Григорий Ревзин
Инсталляция картины
XVIII-MMVI - 10.08.2006
Андреа Палладио
Театр Олимпико
в Виченце. 1570‑е гг.
Вид
сцены с «разрезом» города
На первый взгляд кажется, что идея резать органическое тело города и здания
ошеломляюще нова
и связана с тем садистским пониманием тела, которое возникает в 1990‑е годы в
рамках экспериментов
боди‑арта. Но с другой стороны, чем, собственно,
является классическое градостроительство –
скажем, трехлучие Рима, исходящее из площади
дель Пополо, – как не разрезом города? Сетка
прямых улиц европейских городов – по сути та же
нарезка, что и у Захи Хадид. Я бы даже сказал, что
дом‑виадук в Вене (если бы не несколько рискованное стремление заставить в нем
кого‑то жить) мог
бы рассматриваться как современная инсталляция
на тему морфологии исторического европейского
города вообще, любого – от Барселоны до Лондона.
Вопрос не столько в том, обладает ли классическая архитектура тем приемом
выразительности,
который предлагает Заха Хадид, сколько в том, как
именно классика пользуется этим приемом.
Идея прорезания города лучом улицы, которая порождает остроту разреза или
эффекты острого
угла, возникает в классическом градостроительстве достаточно поздно. Античность
не знала этого
приема. Гипподамова планировка никогда не применялась в отношении уже
существующих городов,
она, так же как и наследующая ей планировка римского лагеря, предназначалась для
новых колоний.
Фактически мы впервые сталкиваемся с градостроительством «нарезания» только в
той реконструкции
Рима, которая связывается с именем папы Сикста V.
Усилиями Зигфрида Гидиона (З. Гидион. Пространство, время, архитектура. М.,
1984) и тех
историков градостроительства, которые до и после
него исходили из функционалистской модели градостроительства, эта реконструкция
интерпретируется
как одна из наиболее значимых отправных точек
современного градостроительства – системы построения городских магистралей,
которая задает
пространственный каркас коммуникаций в общегородском масштабе. Средневековый
город, с его
прихотливо изгибающимися вслед за рельефом
и значимыми сооружениями и проходами, не знает,
по Гидиону, таковых магистралей, каждая из его
улиц и переулков существует как бы не в городе
в целом, а в его части, не ведая, что творится вокруг.
Сикст V разрезал средневековый Рим и получил
общегородской каркас.
Рядом с функционалистской моделью можно
представить себе несколько других – религиозную,
утверждавшую, что реконструкция предпринята
для связи между собой римских святынь (как, судя
по всему, осмыслял свои действия Сикст V), государственно‑идеологическую
(прорезающие город
магистрали впоследствии воспринимались как знак
имперского величия), символическую и эстетическую. Это не важно. Принципиально
важным, на мой
взгляд, здесь является момент наложения одной
урбанистической логики на другую. Средневековый
город развивается как органическое тело – пусть
достаточно примитивное, лишенное скелета, но
естественное. В это тело встраиваются протезы
общегородских магистралей, прямые линии, прорезающие сложившуюся городскую
ткань. Именно это
разрезание органического человеческой волей роднит
данный прием с тем, что делает сегодня Заха Хадид.
Даже если вслед за Гидионом допустить, что
перед нами удачное решение чисто функциональной задачи, можно задаться вопросом
о том, какой
эстетический принцип оправдывает такое решение.
С точки зрения классики, разрезанное органическое тело – довольно безобразное
зрелище, и если для
Захи Хадид это, вероятно, весьма удачный эстетический ход, то для архитекторов
Ренессанса это нечто
малоприятное. Классика представляет архитектуру
как законченное, гармоничное скульптурное тело,
обладающее внутренней соразмерностью. Разрез
нарушает целостность. Должна быть эстетическая
программа, которая позволяла бы так делать, разрешала бы этот художественный
эксцесс.
Впервые пример правильной ренессансной
улицы дает нам Вазари в палаццо Уффици во Флоренции. Вопреки общепринятым
оценкам, замечу,
что дело тут не в том, что это прямая улица и что ее
шаг определяется шагом колонн. Колонные улицы
во множестве существовали в античности, и нельзя сказать, что Вазари здесь
создал нечто более
убедительное и гармоничное. Дело в типологическом решении. Эта улица возникает в
результате
трансформации внутреннего колонного двора – кортиле – традиционного итальянского
палаццо.
Палаццо по своему генезису – крепость с обитаемыми стенами, структурно оно
выстроено так,
чтобы защищать внутренний двор, и эта морфология
находит прямое художественное воплощение в поисках выразительности фасада. Вся
эстетическая
проблематика фасада палаццо, начиная с раннеренессансных и кончая
маньеристическими, – это
поиски воплощения и ордерной гармонизации
неприступной крепостной стены, непроницаемого
тела. Вазари разрушает именно эту типологию.
У Уффици как бы нет внешних стен, главное в этой
крепости то, что она разрезана. Вазари создает не
просто перспективную колонную улицу, он создает
разрез – и вот этого античность не знала.
Основа выразительности этого разреза – перспективное построение, и само
Уффици – это,
собственно, выстроенная в натуре центрально‑перспективная картина. В
определенном смысле перед
нами не столько архитектурная, сколько живописная композиция, и возникает она из
открытий
живописи Ренессанса. Стоит вспомнить, что средневековая живопись знает
изображение города
«извне» – то есть как стены с поднимающимися над
ней главами храмов. Можно сказать, что именно
перспектива заставляет забраться «вовнутрь».
Стоит в этой связи вспомнить и изображения
города в театре Ренессанса. Средневековый театр
знает сцену как собрание множества отдельных
павильонов, в которых происходит действие. Новоевропейский театр отсчитывает
свою историю от театра Олимпико Палладио. Его сцена – это
центральноперспективная картина с буквально вырезанными
в ней сечениями перспектив. Существует масса
споров о том, что на что влияло – ренессансный
театр на ренессансную живопись, или наоборот,
и здесь не место это обсуждать. Так или иначе, все
эти споры определяются тем, что и театр, и живопись Ренессанса основаны на одной
морфологической
системе – плоскости и прорезающей ее перспективе. И именно эта система порождает
новое видение
города изнутри: возникает жанр городской ведуты.
Я пытался обозначить ту эстетическую систему, которая делает разрез
органического целого
возможным и естественным в рамках классического языка. Я полагаю, что это
живопись. По сути,
тот прием буквального разреза здания, который
предлагают нам Браманте и Пирро Лигорио в нише
Бельведера в Ватикане (см. статью В. Седова в настоящем номере) – это такая же
выстроенная в натуре
картина, как и Уффици Вазари. Заметим, что оба
решения – разрезание здания и разрезание города –
возникают в одно и то же время.
Ренессанс – время фундаментальных сдвигов во
всей художественной системе, в том числе и в понимании самой сути архитектуры.
Это касается вовсе
не только отказа от готической архитектурной системы и возвращения к классике –
само понимание
классического здесь принципиально меняется. Если
угодно, до эпохи Ренессанса архитектура мыслится
скульптурно. Это касается и классики – сам идеал
целостного органического тела по сути скульптурен.
Ренессанс открывает другую классику – живопись,
когда все представления о гармонии, пропорциях,
иерархии начинают определяться в рамках художественной математики перспективного
построения.
Ренессанс, в конечном итоге, создает то, без чего
невозможен прием разреза – плоскость.
Можно сказать, Ренессанс инсталлирует
плоскость в скульптурное понимание классики.
Можно – инсталлирует плоскость картины в город. Средневековый органический город
начинает
«резаться» плоскостями и перспективами, и именно
это составляет тот художественный инструментарий, который папа Сикст V применяет
в Риме
и который с этого момента становится несущей
конструкцией классического города. В арсенале
классического градостроительства появляется
помимо геометрии, иерархии, соотношения масс,
масштаба и т.д., еще один элемент – плоскость разрезающей город картины.
Она появляется даже там, где функционально
не нужна – в новоевропейских городах, основанных на принципах гипподамовой
планировки.
Тут можно вспомнить и Барселону, и Нью‑Йорк,
но наиболее показательный пример – Петербург, просто потому, что здесь этот
прием доведен
до художественного совершенства. В отличие от
других европейских столиц город лишен интриг
средневековой планировки и, в принципе, в разрезе не нуждается. Тем не менее
здесь появляется
трехлучие. Умонепостижимый план Генерального
штаба Росси – результат встречи двух систем. Угол
Генерального штаба, который вполне мог бы быть
идеальным ответом классики на эксперимент дома‑виадука, кабы не был столь
величественным – это ключ ко всему градостроительному замыслу города,
эмблематическая точка встречи двух градостроительных логик, гипподамовой
планировки и ведуты.
То разрезание органического, которое
предлагает Заха Хадид, основано на том же приеме –
плоскость режет органическое тело. Но результат
оказывается иным. Обрезанные углы здания не
поддерживаются улицами и не встраиваются в перспективы. В образовавшихся
прогалах ничего не
видно, туда не ведут перспективы. В сравнении
с классикой ее здания вызывают некоторую недоуменную оторопь – она знает, что
есть плоскость,
способная разрезать органическое тело, но не знает,
зачем эта плоскость существует.
Это авангардный художник третьего поколения, то есть сформированный уже
собственно
авангардной традицией. Для отцов авангарда картина – это основанное на
перспективном видении
изображение, логику которого нужно преодолеть.
Перспектива должна быть закрыта, плоскость картины должна быть превращена в
материальное
тело, в вещь. Для авангардистов третьего поколения
история искусства начинается с Малевича, им уже
не с чем бороться. В их ментальном инструментарии европейская перспектива
отсутствует как факт,
и достаточно посмотреть на любой проект Захи
Хадид, чтобы в этом убедиться.
Классика режет органику города, чтобы
достичь новой гармонии. У авангарда не только нет
такой задачи, но даже нет средств, чтобы эту задачу
поставить. Он режет, просто чтобы достичь остроты.
Просто режет.
вверх
|
|
|