|
|
|
Школа
Владимир Седов
Неоклассика в московской архитектуре 1920-х годов
XX-MMVI - 10.03.2007
А. Ф. Мейснер. Медико-биологический институт. 1928–1934
Самый конец двадцатых
годов был временем И. А. Фомина. Он в 1927–1929 гг.
построил в изобретенном им
стиле «красной дорики» (или
«пролетарской классики»)
Политехнический институт в Иваново-Вознесенске
Иванове). Это программное
сооружение с характерными
сдвоенными (и строенными)
полуколоннами какого-то то ли
романского, то ли «праримского» облика, с треугольными
фронтонами, круглыми
окнами и какими-то типично
«фоминскими» каннелированными лопатками, этот
представительный, спокойный
и одновременно современный
объект открыл для Фомина все
двери в Москве. Следующий
заказ он получил от всесильного
НКВД, для которого на Лубянке
он построил Дом общества
«Динамо» (1928–1930, Большая Лубянка, 12; совместно
с А. Я. Лангманом). В разгар
строительства, в 1929 г., Фомин
переезжает из Ленинграда
в Москву.
Б. М. Иофан. Опытная станция Химического института им. Л. Я. Карпова.
1926–1927
Первоначальный проект
Фомина предполагал, что узкий
проезд Фуркасовского переулка будет фланкирован двумя
разновеликими корпусами,
решенными в одном ключе: со
сдвоенными полуколоннами,
образующими каркас здания,
и с гладким то ли фризом,
то ли аттиком, прорезанным круглыми окнами и чуть
нагруженным завершающим
карнизом. Конструктивистскую
архитектуру корпуса в глубине
создал, вероятно, Лангман,
но и Фомин не ушел от конструктивистских по стилю
балкончиков на срезанных
углах. Построен был только
левый корпус и расположенное
в глубине конструктивистское здание с башней над ним,
но и этот неполный вариант
комплекса Лубянки выглядел достаточно представительно.
Доминирующую роль в этом
сложном объекте играл угловой
корпус Фомина, мощные формы
которого создавали новую архитектурную реальность и новый
эталон: представительность,
значительность и порядок
начинали преобладать, хотя
и находились еще в странном
союзе с конструктивизмом.
Почти одновременно
Фомин создал (совместно
с Г. К. Олтаржевским, чья роль
была, судя по всему, подчиненной и заключалась больше
в инженерной работе) новый
корпус Моссовета (1929–1930,
Советская площадь, улица
Станкевича – Леонтьевский
пер.), примкнувший сзади
к казаковскому дворцу генерал-губернатора. Обширный
двор с П-образными корпусами
давал необходимую репрезентативность, той же цели служили
и «фирменные» сдвоенные
полуколонны и повышенные
конструктивистские башни.
Все это было в 1945–1947 гг.
изменено Чечулиным при
кардинальной перестройке
Моссовета, но на заднем фасаде
чечулинского «псевдоказаковского» по стилю блока все же
можно увидеть сохраненные
«пары» полуколонн Фомина.
Как ни странно, неоклассика Фомина не только
укреплялась, но иногда и отступала: в здании НКПС
(1929–1934, Лермонтовская
площадь) Фомин при перестройке Запасного дворца
оставил и усилил угловую композицию и решил угол в стиле
конструктивизма, подчеркнув
динамизм и несимметричность
целого. Однако в расчленении
нижней части фасадов все же
появляются фоминские полуколонны, почему-то одинарные
и не такие монументальные,
как всегда, но собирающиеся
во въездной арке в эффектную
композицию. И все же, конструктивизм здесь почему-то
возобладал, что показывает
неустойчивость позиции
Фомина, который в начале
1930-х гг. сделал несколько
работ в духе почти чистого конструктивизма (поликлиника НКПС). Рядом с этими
зданиями сооруженный архитектором к 1934 г. Институт
землеустройства (ул. Казакова, 15) выглядит «гостем»
из середины 1920-х гг., более
всего напоминая Политехнический институт в Иванове.
Здесь мы вновь встречаемся
и с одинокими гигантскими
безордерными колоннами,
и с треугольным фронтоном,
и с каннелированными лопатками. Все эти формы и здание
в целом свидетельствуют о том,
что Фомин все время колебался:
на рубеже 20-х и 30-х годов он
«перебирает» стили в диапазоне
от своей «пролетарской классики» до конструктивизма.
Такой разброс означал,
по всей видимости, не только
сомнения самого архитектора, но и заказчиков, которым
требовалась все большая представительность, но которые
пока не могли точно сформулировать свои требования
и назвать те формы, которые
должны были обеспечить эту
представительность. Мы исходим из предположения, что
конструктивизм не мог предложить этого государственного
духа, не мог обеспечить «дворцовости» и порядка, не имел
художественных средств для
выражения властного и спокойного величия. Ведь если
пытаться определить основные черты конструктивизма
(и более широко – рационализма), то окажется, что это
будут техницистские, фабричные формы, подчеркивающие
функцию (безордерные опоры,
лестничные башни, ленточное остекление и т.д.), тогда
как в основе композиции будет
лежать асимметрия и угловое
построение – динамизм. Если
мы примем это определение,
подходящее и для построек
Мельникова, и для зданий
братьев Весниных и Ильи Голосова, то увидим, что к концу
1920-х гг. внутри рационалистской архитектуры нарастает
движение, поддерживаемое
отнюдь не всеми, в сторону симметрии, спокойствия, порядка и даже некоторой
иконографической «дворцовости». Это
движение формально опиралось
на находки Иофана и Фомина,
но часто приходило к совершенно иным по духу решениям.
Мы объясняем это движение
как влиянием неоклассиков,
так и общим интересом к представительности – а ее можно
было найти почти механически
в классицистических схемах.
Некоторые формы фоминской неоклассики (круглые
окна, обобщенные фризы)
видим в стадионе «Динамо»,
построенном для клуба НКВД
Л. З. Чериковером и А. Я. Лангманом (1928). Входные
ризалиты здесь отличаются
четкой симметрией и мерным
ритмом пилонов или лопаток
– динамизм в этой упрощенной неоклассике обнаружить
трудно. Острое сочетание рационалистической архитектуры
и крупного, даже демонстративного неоклассического
портала находим в жилом
доме, спроектированном
А. И. Ржепишевским (1927, ул.
Макаренко, 8).
Совершенно палладианскую композицию с двумя
крыльями и венчающим центр
бельведером можно обнаружить в Поликинике Кремля
(1929–1933), сооруженной
Н. В. Гофманом-Пылаевым
(1882–1973, Воздвиженка, 6).
Очень похожее решение, но
без бельведера, а с выделенным средним ризалитом, видим
у А. Ф. Мейснера (1859–1935)
в его Медико-биологическом
институте (1928–1934, Ленинский проспект, 19). Здесь же
в боковых ризалитах находим
тот странный вариант безордерного классицизма, в котором
лопатки в сочетании с фризом образовывали филенки
на фасаде, и который (не без
влияния Иофана?) прижился
в зданиях «неуверенного» рационализма: его след можно найти
и в Институте В. И. Ленина,
спроектированном С. Е. Чернышовым (1925–1927, Советская
пл., 1/3), и в «Доме на набережной» того же Иофана,
и в Школе курсантов ВЦИК, о которой речь пойдет ниже.
Пока же мы можем констатировать наличие неоклассической
линии внутри рационализма,
усиливавшейся к началу
1930-х гг.
И. И. Рерберг. Военная школа ВЦИК в Кремле. 1932–1934
Эту неоклассическую
линию поддержали и В. А. Щуко
и В. Г. Гельфрейх, выигравшие
конкурс на здание Библиотеки
имени В. И. Ленина, а потом
проектировавшие и строившие библиотеку с 1928 по
1941 год, последовательно усиливая неоклассические формы
композиции и декора, присутствовавшие, впрочем, уже на
первой стадии проекта.
В первом варианте
знаменитый петербургско-ленинградский неоклассик
Щуко и его соавтор-ученик еще
использовали сильное угловое построение, асимметрию и динамические формы. Но
рядом с этими конструктивистскими частями присутствовали
и неоклассические формы:
условные безордерные пилоны
входного ризалита, симметрия
отдельных частей. Эти формы
были усилены в варианте проекта 1931 г., а затем приобрели
окончательное неоклассическое звучание в варианте 1937 г.,
уже выходящем за пределы
описываемого времени. Как бы
то ни было, неоклассическая
составляющая конструктивистской библиотеки чувствовалась
с самого начала и «крепчала»
в соответствии со стилистическим «дрейфом» эпохи.
У нас нет твердого
представления о том, кто
подталкивал этот дрейф от
конструктивизма-функционализма-рационализма в сторону неоклассики: это были и
архитекторы-теоретики, такие
как Жолтовский и Фомин,
и заказчики (иногда кажется,
что коллективные – такие как
коллегия НКВД или НКПС,
или сануправление Кремля, но
чаще всего это были, конечно,
личности). Ясно только, что
медленное движение в сторону неоклассики происходило
неуклонно, а в процессе этого
движения к нему подключались
и его усиливали ранее молчавшие или находившиеся в тени
архитекторы и заказчики,
просто настроенные на воспроизведение старого, на старую
модель прочности и представительности – без теоретических
установок или исканий. Этот
неопределенный характер
имели, по всей видимости,
и стилевые предпочтения самого Сталина, который явно
не мог теоретизировать в духе
Жолтовского и Фомина, но за
которым всегда чувствовалась
такая сила традиционности.
И. А. Фомин. Новая часть Моссовета. 1929–1930
Но с ним же можно
связать и то направление,
которое все время существовало рядом с маститыми
и ищущими неоклассиками,
а иногда и за их спиной: это
направление эклектическое,
характерно московское и как
будто перетекшее из дореволюционной необязательной
московской неоклассики средней руки. Если в самом начале
двадцатых это направление
существовало как бы по инерции (к нему можно отнести
первый корпус Химического института (1918–1920),
спроектированного, кажется,
С. Е. Чернышовым, и клуб Дома пионеров (1925–1926), построенный А. Н. Новиковым),
то
к середине десятилетия каждый
неоклассический проект воспринимался как реакционный
(относительно новой архитектуры) манифест. Так поняли
конструктивисты элегантный
Госбанк Жолтовского, но так
же был понят и совсем не такой
изысканный Центральный
телеграф на Тверской (1925–1927), спроектированный
И. И. Рербергом (1869–1932),
московским архитектором,
до революции построившим
Брянский (Киевский) вокзал
и целый ряд особняков, контор
и доходных домов. В этом массивном здании выделенный
рустованный цоколь с замковыми камнями над окнами
соседствовал с элементами
неоготики, взятыми из стиля Тюдор: вертикальными лизенами и ажурной «резьбой» по
верху граненой угловой башни.
Этот не вполне уместный
«визит» стиля Тюдор из 1910-х
гг. был принят заказчиками.
Мало того, в 1925 г. подобные формы (лизены) украсили
фасады еще одного московского конторского здания – речь
идет о доме Кожсиндиката
(1925, Чистопрудный бульвар,
12а), построенном А. Голубевым, который обычно относят
к ранним образцам новой
архитектуры.
И. А. Иванов-Шиц. Хирургический корпус глазной больницы им. Гельмгольца
1925–1929. Угловой ризалит
Можно привести довольно
много примеров этой средней, по духу эклектической,
а по формам чаще всего неоклассической, но какой-то
беспринципно неоклассической
архитектуры. Уже упоминавшийся А. Ф. Мейснер в построенной им поликлинике
Комиссии по улучшению быта
ученых (ЦЕКУБУ, 1928–1929,
Гагаринский пер., 37) обнаруживает удивительную смесь
модерна, неоклассики и конструктивизма, которая если
и объясняется в какой-то мере
наличием перестраиваемого
здания-предшественника, то
все же не вписывается ни в какую теорию. Гораздо строже
еще один «старый» московский
архитектор, И. А. Иванов-Шиц,
построивший в 1925–1929 гг.
Хирургический корпус глазной больницы им. Гельмгольца
(Садовая-Черногрязская,
14/19). Это здание выглядит
так, как будто никакой новой
архитектуры вообще не существовало, как будто неоклассика
продолжалась без перерыва
(для самого Иванова-Шица,
может быть, так и было),
причем это была довольно
«стильная» и при этом не очень
обязательная версия неоампира, которому предстояло
большое будущее. Странно,
но именно Рерберг и Иванов-Шиц, нашедшие, судя по всему,
контакт с советскими заказчиками, но не шагнувшие ни
на шаг вперед относительно
предреволюционной поры
(а Жолтовский, Фомин и Щуко,
все по-разному, но сделали этот
шаг), – именно эти московские неоклассики средней руки
вывели старый стиль на новую
дорогу – приблизив его к власти
и транслировав его в Кремль.
Хирургический корпус глазной
больницы. Общий вид
Иванов-Шиц в самом начале 1930-х создал из
нескольких залов Большого
Кремлевского дворца Зал заседаний Верховного Совета СССР
(ныне разрушенный) – сухой
вариант абстрактной неоклассики. Он же сделал ныне
тоже утраченную «Кремлевскую столовую» – сухонький
безордерно-классический
домик на месте Красного
крыльца Грановитой палаты.
Еще более странно смотрится
спроектированная И. И. Рербергом для Кремля Военная
школа ВЦИК (1932–1934),
вставшая на месте снесенных Чудова и Вознесенского
монастырей. Этот массивный
блок в духе безордерного классицизма, демонстрирующий в деталях много
пересечений
с работами Иофана, Чернышова
и Мейснера, вдруг буквально
«взрывается» со стороны
кромки кремлевского холма
формами сколь возможно
тонкими, стилизованными,
по-московски неоклассическими. В этом возрождении
стилизации, в этом элегантно
нарисованном неоампирном
ионическом портике видно
направление, победившее и пролетарскую классику Фомина,
и абстрактную классику
Иофана, и вдумчивое вчувствование Жолтовского.
Как ни странно, победило
нечто довольно среднее, напрямую связанное с выжившим
московским неоклассицизмом
1910-х гг. Речь идет о неком
«возрождении чистой неоклассики», произошедшем на фоне
неоклассических поисков, но
самих этих поисков почти не
заметившем.
И. А. Фомин. Институт землеустройства. 1934
Рассмотренный период
не образует неоклассического
стиля в прямом смысле слова,
здесь сосуществуют несколько
стилей, причем все эти
«малые» стили сталкиваются
на узком пространстве последнего рубежа обороны – ввиду
наступления новой архитектуры, выступавшей сплоченно
и судившей вроде бы бесповоротно. Но внутри неоклассики
тоже была своя убежденность,
может быть даже большая
– поскольку эта убежденность
позволила выстоять целому
движению в казалось бы безнадежных условиях всеобщего
эксперимента. Теоретизирование (словесное и формальное)
Фомина оказалось не столь
привлекательным, а вот практически бескомпромиссная
позиция Жолтовского медленно пробивала себе дорогу,
хотя так никогда и не стала
лидирующей. «Попутчиками»
выступали и Иофан со Щусевым, чрезвычайно легко опять
перешедшие к классике после
первого призыва, и Иванов-Шиц с Рудневым, которые
жили в архитектуре как-то
«внетеоретично» – но нравились и заказчикам партийных
кругов, и самому Сталину.
В какой-то момент,
около 1931 г., Сталин и другие руководители повернули архитектуру от исканий к
традиции,
причем ни сам путь к этому
решению, ни подробности его
оформления, ни возможные
советники пока не установлены. Окончательную точку
истории конструктивизма-рационализма поставила не
победа проекта Жолтовского
и Гольца на конкурсе на Дворец
Советов в 1931 г. (хотя это тоже
важнейший знак), а всего одна
фраза в правительственном
постановлении 1932 г., озаглавленном «Об организации работ
по окончательному составлению
проекта Дворца Советов Союза
ССР в гор. Москве». В пункте 8
находим следующее положение:
«Не предрешая определенного
стиля, Совет строительства
считает, что поиски должны
быть направлены к использованию как новых, так и лучших
приемов классической архитектуры, одновременно опираясь
на достижения современной
архитектурно-строительной
техники». Это было прямое указание, причем непонятно кем
данное и кем продуманное. Но
отныне направление советской
архитектуры стало неоклассическим, а всем архитекторам,
как представителям новых
течений, так и классицистам,
предстояло искать «определенный стиль». Поиски этого
стиля начались в 1932 г., но
ответов было дано несколько.
Для нашей же темы важно, что
неоклассика победила пока на
словах и без «апробированных»
на тот момент образцов. Но
революционные схематические
поиски явно для новой репрезентативности не подходили,
так что основным направлением
неоклассики вновь становилась стилизация и перебирание
образцов. Вопрос был только
выборе направления и силе
этой стилизации и в списке или
«наборе» образцов.
<<вернуться
|
 |
|
