Зарубежные новости

Плохие вещи Константина Бойма
Григорий Ревзин
VII-MMIII - 25.06.2003

Шоу-рум «Витры» в Чикаго Бойм оформил «по-мультяшному»: «что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить»

Константин Бойм родился в 1955 году, учился в МАРХИ и даже успел поучаствовать в конкурсе на «Театр Будущего» в 1976–1977, который и выиграл одновременно с Михаилом Хазановым (см. об этом на стр. 19). Но в 1981 году он уехал в Америку, потом с 1984 учился в Италии в Domus Academy у Андреа Бранци, и эта часть его взглядов на дизайн, сформировавшаяся под влиянием группы «Мемфис» (интервью с одним из основателей группы Гаэтано Пеше мы публиковали в ПК N6), уже не имеет отношения к русскому контексту. А именно после этого, вернувшись в 1988 в США, он организовал собственную фирму и сформировал свою поэтику дизайна, которой и прославился. И тем не менее его вещи выглядят какими-то «русскими». Группа «Мемфис» отстаивала идею «эмоционального» дизайна, вещь насыщалась смыслами и переживаниями. Так вот, когда рассматриваешь вещи Бойма, они навевают какие-то очень русские переживания и смыслы. Я бы сказал, это переживания некоторой странности и даже абсурдности предметного мира, который занят тихим саботажем, вызывающим в тебе не раздражение, а скорее позицию стоического юмора. Я позволю себе совершенно личное отступление. В 1965 году мои родители переехали в пятиэтажку на окраине Москвы под названием Химки-Ховрино и начали осваивать трехкомнатную квартиру на первом этаже, где я вырос. Мой отец был очень мало приспособлен к дизайну и вообще к любым практическим действиям в области предметного мира, мир ему сопротивлялся и побеждал. Модернистская мебель 60-х,  которая по замыслу ее разработчиков отличалась безупречностью геометрии и высоким технологизмом в сборке, стояла у нас криво, косо, разваливалась на свои модульные части и все время отказывалась делать то, к чему она была предназначена. Но после смерти отца я, починяя весь этот хлам, вдруг обнаружил, что у него была своя последовательная методика борьбы – это были спички. Я находил эти спички повсюду. Он вставлял их в пазы стеллажа, чтобы как-то его выровнять и чтобы оттуда не валились книжки, в местах примыкания ненесущих стен к потолкам, чтобы стены не качались, в механизм раздвижного дивана, пытаясь выровнять его направляющие, в бачок унитаза, чтобы как-то его унять, и даже под диск проигрывателя, чтобы тот вращал пластинки в горизонтальной плоскости. Возможно, до некоторой степени оно и работало – хотя книжки валились и дальше, а пластинки крутились под странным углом, но можно предположить, что без спичек они бы делали все это еще хуже. Но мне тогда показалось, что скорее эти спички носят какую-то символическую нагрузку, отчасти как бы шаманического свойства. Это было комический hand-made комментарий к шестидесятнической утопии высокотехнологического быта. Его практическая эффективность, наверное, была невысока. Но я думаю, что когда бачок унитаза в очередной раз начинал изображать разгул стихий, а папа, стоически улыбаясь, подходил к нему с коробком спичек, то тот, возможно от удивления, ненадолго затихал. Принято считать, что Америка – очень высокотехнологичная страна. И мне кажется, что дизайнерская поэтика Бойма действует на нее как-то так же. Вот его раскладной диван с двумя поставленными на него спинками кресел. Можно очень живо представить себе этот диван. Он, по мысли его создателей, очень удобен, многофункционален, в сложенном виде на нем можно сидеть, и спать одному и вдвоем в разложенном, и сама его способность складываться пополам как-то соответствует способности человеческого тела также складываться, когда сидишь, и выпрямляться, когда лежишь или стоишь, – словом, не диван, а робот. Но что-то не выходит. Почему-то так получается, что, хотя длина бедра не меньше (а у некоторых, особенно у эффектных женских людей, даже гораздо больше), чем ширина попы, но все равно, если сделать глубину дивана на длину бедра, то спать на этом узко, а если сделать, чтобы было удобно спать, то сидеть на этом неудобно, и приходится опасливо разваливаться назад, пытаясь нащупать задом шеи ускользающе далекую спинку. Это и есть тихий саботаж предметного мира.

Этот диван является своего рода манифестом Бойма – «curious luxury», «смешная роскошь»

Эти стулья Бойма относятся к серии «редекорация». Берутся железные стулья с помойки и из них делаются массажные кресла. Очень похожие и на стулья, и на кресла. Но что-то не так

А мы его взяли и обошли. Мы поставили туда две подушки в виде спинок от несуществующих кресел. С точки зрения логики технологичности это какой-то ужас. Ясно видно, что эти спинки – не от этого дивана, они из другого материала, другой фактуры, других форм, они прямо-таки вызывающе издеваются над ним, обнаруживая, какой он, в сущности, неудобный. Эмоциональный месседж, который несет в себе эта вещь, выглядит так: «Мне будет удобно, несмотря ни на что». Бойм прославился сувенирными изображениями несуществующих зданий. Идея заключается в том, чтобы вылепливать великие архитектурные миражи – Дворец Советов, башню Татлина, колонный небоскреб Лооса, Наркомтяжпром и т.д. в виде маленьких скульптурок. Это очень своеобразные скульптурки. В них есть что-то от не очень тщательно выполненных оловянных солдатиков, которыми в детстве заполнялись магазины игрушек – с затеками металла, неровными плоскостями, так, будто форма, в которой они отливались, вконец разношена долгим использованием. Уже и эти солдатики производили какое-то пострадавшее впечатление, в монументах оно усиливается зазором между грандиозностью замысла, всем, что с ним связывалось в течение веков, пока он существовал в архитектурном воображении, и вот этим вот затекшим конечным воплощением, мелким и жалким. Человек, сделавший эти вещи, с известной иронией и жалостью относится к любимым мифам истории архитектуры, но, с другой стороны, не перестает их любить – да, вот они такие покорежененькие, но все равно свои. Башня Татлина выступает в роли плюшевого мишки, которого еще в детстве измазюкал кашей и оторвал ухо, но все равно не выбрасываешь. Ленин на его Дворце Советов не вызывает ни ненависти, ни гадливости. При взгляде на него ностальгически вспоминается советское имя рубля – «картавчик».

У Константина Бойма есть четкая концепция кресла. Это а) странный с виду предмет, б) на который страшно садиться, но в) в конечном итоге все оказывается не так страшно, и даже в чем-то удобно

В каком-то смысле его диваны – вроде сувениров несуществующих памятников. Они также устроены по принципу проекции во что-то невыразимо прекрасное. Есть башня Татлина – великий монумент русского авангарда, прорыв к заоблачным высотам и выход русского искусства в собственное мировое значение, а есть вот этот вот оловянный солдатик башни Татлина. Есть мечта о восхитительном, высокотехнологичном, полифункциональном, необыкновенно удобном диване, а есть вот это его воплощение. Это воплощение дорого именно своим несовершенством – в нем появляется некая ироничная мудрость принятия несовершенства мира. Эту позицию я и называю русской. Я имею в виду то определение «русской вещи», которое в свое время дал Илья Кабаков. Он тогда придумал «плохую вещь». Есть, по мысли Кабакова, мир хороших, правильных вещей, и это не наш (в тот момент – не наш советский) мир. А есть наш – наша вещь несет на себе печать некоторого предметного страдания, она плохо сделана и плохо жила, и именно благодаря этому и опознается. Самотождественность русского предметного ряда именно в этом несовершенстве.

Архитектурные сувениры непостроенных монументов – одна из главных идей Бойма. В его исполнении Дворец Советов или Башня Татлина становятся именно что «сувениром» – затертым от частого употребления кустарным изделием из страны архитектурной утопии, которое туристы покупают, несмотря на видимую неказистость.

В этом смысле очень характерна инсталляция Бойма в Parrish Art Museum, где он выстроил башню Татлина из сухих веток. На заднем плане располагается кенотаф Ньютона Булле – и это такой круглый, совершенный шар, отчасти напоминающий летательный аппарат. А наша башня – такое дровянистое, развалюшное сооружение, кривое, косое – воскресные поделки лешего. Но тоже, кстати, аппарат для полета в светлое завтра, как и у Булле. Если современный русский стиль существует, то он выстроен как раз на эксплуатации такой самотождественности. Очень по-разному, но эта тема присутствует в экспериментах Александра Ермолаева, в технологических руинах Алексея Козыря, в работах Александра Савинкина и Владимира Кузьмина, в коллекциях ready-made Владимира Архипова. Константин Бойм вроде бы не из этого ряда, он не конструирует русский стиль, он деконструирует своими «плохими вещами» стратегию американского дизайна. Но тем не менее русская тема звучит в нем очень сильно. Он вносит в современный дизайн созерцательную иронию постороннего, и это русский посторонний.

вверх