Культура

Леонид Таруашвили
Витрувий как художественный критик и человек античности
III-MMII - 12.05.2002

Таким образом, идеал профессиональной этики смыкается у Витрувия с характерным для эпохи античности идеалом этики философской, причем сходствуют и представления о пути к этому идеалу. Этот путь, каким бы сложным он ни был, всегда имеет свою конечную цель: от состояния, которое чуждо природе человека, он направлен к состоянию, ей присущему; от незнания себя к познанию себя; от точки неустойчивого равновесия к точке равновесия устойчивого. В структурном плане аналогией такого пути к себе является фабула гомеровской «Одиссеи ».Герой этой поэмы пускается в опасное путешествие по зыбким водам, для того чтобы в конце обрести под ногами твердую почву своей родины.
С целью подчеркнуть античную специфику данного примера укажем, что в средневековых рассказах об Одиссее тот, напротив, покидает родину и отправляется на поиск среди моря неведомых земель. Такой поворот повествования делает эти рассказы принципиально отличными от их античного прообраза. В них уже нет античной эстетики предела, зато предвосхищен пафос эпохи Великих географических открытий и сам дух Нового времени, обращенный к неведомому и бесконечному. Что же касается интеллектуальной отваги античного мыслителя или ученого, то у нее были свои естественные пределы. С одной стороны, потребность в гарантированно прочной умственной позиции всякий раз стимулировала в античном человеке интерес к неведомому, с другой, та же потребность и всякий раз это дерзание сдерживала, порождая обоснованный страх, потеряв ненадежную исходную позицию, не найти ей взамен вовсе никакой (подобно тому как боязнь потерять из виду береговую полосу вынуждала греческого моряка не слишком отдаляться от суши). Насколько же сильнее должно было быть инстинктивное желание сохранить позицию, обретенную в результате трудного самостоятельного поиска или хотя бы долгой выучки! Платон упорно отказывался признать современное ему искусство греческой классики, уже тогда ставшее предметом всеобщих восторгов, находя его декадентским и указывая на египетскую живопись как на достойный подражания пример. Что это, эстетическая слепота? Но в ней трудно заподозрить писателя, каждая строчка которого свидетельствует об уникальном художественном даре. Думается, что здесь дала о себе знать оборотная сторона античной любви к цельности, ясности и логической непротиворечивости. Одобрение творческих находок Апеллеса или Фидия внесло бы разлад в систему платоновских умозрений, чего античный философ допустить не пожелал бы. Витрувия едва ли можно считать оригинальным мыслителем. Однако система его представлений о том, каким надлежит быть искусству, являлась достаточно цельной. На этой системе взаимоувязанных идей, как на прочном фундаменте, надежно покоилось его чувство профессиональной идентичности и, естественно, личной значимости. При таких обстоятельствах малейшее сомнение в справедливости какой- либо из своих – пускай даже не основных – оценок или воззрений – могло вызвать далеко идущие последствия, а именно, утрату ясной самооценки без надежной замены. И это отнюдь не главная опасность из тех, что подстерегали старого архитектора. Подобное могло бы устрашить человека, пусть серьезного и культурного, но душевно не укорененного в традициях античной философской этики и полагающего всю свою значимость в профессиональной состоятельности, т.е. одного из тех вечно поглощенных своей работой хлопотунов, которых ярко и насмешливо описывал Сенека, противопоставляя их образу мудреца. Главное состояло в том, что за чуждым для Витрувия живописным гротеском таилось чуждое и неприемлемое для него мировоззрение, столкновение с которым угрожало самому фундаменту его антично- классической жизненной позиции. Сутью этого мировоззрения является неприятие действительного мира: психической же основой, на которой оно постоянно воспроизводится, в равной мере могут быть такие разные по своему происхождению и характеру моральные состояния, как отчаяние подневольного человека и пресыщенность богатого деспота. Для одного из них действительность безжалостна, для другого – удручающе однообразна.. Но поскольку их обоих она не устраивает, то пробуждает потребность в создании альтернативной действительности: либо реальной, в виде грандиозных, экстравагантных построек и переделок природы, либо психически-компенсаторной, в виде образов сказочно-фантастического мира. Собственно говоря, это мировоззрение существовало всегда – только в одни эпохи сфера его влияния сужалась, тогда как в другие – стремительно расширялась. Весьма благоприятной оказалась для него атмосфера разлагавшихся структур античного полиса. Существуя в достаточно широких рамках античной действительности, это мировоззрение принадлежало, однако, ее культурной периферии, чуждой по стилю жизни и духу основной, классической культурной традиции. Носители этого мировоззрения здесь были представителями далеких друг от друга социальных слоев. Так, вчерашний раб и невежда Тримальхион, описанный Петронием в его известном романе ,и повелитель величайшей империи Нерон, этот аристократ, получивший отменное образование,– оба отличались весьма сходными пристрастиями к экстравагантным эффектам, а высокоученый литератор, мастер изысканнейшего стиля Апулей проявил особую чувствительность к простонародной сказке (история Амура и Психеи из «Метаморфоз»), не говоря уже о его увлечении суеверной фантастикой (тема ведовства в тех же «Метаморфозах»). Таким образом, вкус, чуждый классическому, равно как породившее его мировоззрение присутствовали как в социальных верхах, так и в социальных низах, и люда типа Витрувия должны были от этого чувствовать себя окруженными враждебной им эстетически стихией. Можно спросить: ну и что из этого? Витрувий является представителем той самой классической античности, которой был органически присущ героический дух; ее первые представители – это племя героев, воспетых поэтами; философы Греции учили твердости духа, а многие из них показали ее своим примером! Конечно, позволительно сомневаться в абсолютной достоверности апологетических рассказов об античных героях и философах, но ведь если они порой и проявляли моральную слабость, то это была слабость, присущая лично им,– почему же тогда Витрувий должен был отступить перед опасностью не просто как человек, не чуждый тех или иных слабостей, но именно как представитель античного классического духа? Не должен ли был этот самый классический дух как раз побуждать его к смелому и беспристрастному исследованию неведомой ему области человеческих вкусов? В таком возражении, будь оно высказано, был бы свой резон. Можно было бы добавить к сказанному еще и то, что отвага греческого героя (Ахилла, например, в противоположность троянским воинам, как их описывает Гомер)состоит не в беспечном забвении опасности, но в сознательном презрении к ней. Тому же учили и многие поколения античных мудрецов. Но здесь речь идет о презрении к внешней опасности; опасность же, угрожавшая римскому теоретику перед лицом непонятных и чуждых ему художественных явлений, исходила изнутри, точно так же, как исходит изнутри любой соблазн, который надо не презирать, как презирает философ превратности судьбы, но беспощадно в себе подавлять. Античный герой или мудрец мог переносить любые лишения, но лишь постольку, поскольку умел противопоставить им целостность своего духа, эти лишения компенсирующую и за них вознаграждающую. В данной же ситуации под угрозой оказывалась сама эта спасительная цельность, а с нею и вся система нравственно- духовных ценностей. Ради ее спасения и вступил в действие механизм психической защиты, обусловивший бессознательный уход Витрувия от неразрешимой для него проблемы чуждых мировоззренческих установок и подмену ее другой, надуманной проблемой мнимого недомыслия зрителей и художников.

<<вернуться

вверх