|
|
|
Культура
Михаил Пророков
Drug свободного человека
V-MMII - 20.11.2002
Чудеса и диковины
Важно понять: «наука» начала уступать место «магии», а «научная фантастика» – ненаучной не тогда, когда
на смену синхрофазотрону, роботу и машине времени пришли Волшебное Зеркало, Галадриэль и джедаи.
И не тогда, когда перестало быть кому-нибудь нужным объяснение
принципа действия лазерного меча. В конце концов, такого рода объяснения как прием принялись устаревать
с самого рождения научной фантастики, с Жюля Верна (бывшего большим их любителем): уже Уэллс
уделяет им существенно меньше места. Машине времени вряд ли когда-нибудь суждено полностью устареть:
вон и в третьем романе Ролинг возникают волшебные часы, позволяющие
отмотать время на сутки назад и исправить все, что плохо получилось с первого раза. Но наука как
способ воспринимать мир терпит поражение уже там, где путешествие
во времени перестает быть чудом само по себе и начинает использоваться как средство. Роботы вместе
с проблемами их сознания, души и нравственности, так занимавшие
и Азимова, и Дика, и Лема, перестают быть интересны, как только возникает компьютер, не наделенный
ни первым, ни вторым, ни третьим, но при этом умеющий играть в шахматы лучше, чем чемпион мира;
но как литературный прием они могут использоваться еще сколь
угодно долго.
В сущности, наука начала уступать место еще тогда, в самый разгар
НТР, когда, продолжая на работе врубаться в микрочастицы, искусственный интеллект и туманности,
«физики» на досуге наперегонки с «лириками» принялись до хрипоты
спорить о лох-несском чудовище, йети, Атлантиде и НЛО. Казалось
бы, что Атлантида тому, кто занимается туманностью Андромеды?
Или тому, кто побывал в Антарктиде, которая и дальше, и, пожалуй,
непостижимее? Что йети и Несси тому, кто наблюдал чудовищные генетические мутации? Чем были НЛО
для физика-ядерщика Зигеля, если мощные ускорители, которые строила для него советская власть, позволяли быть свидетелем того, что
простым обывателям и не снилось, а светящиеся диски в небе и выжженные круги на земле – явления
хотя и не вполне обычные, но все же не превосходящие возможности
воображения?
Вопрос довольно простой: что круче – непредставимое или необъяснимое. И почему-то оказывается,
что круче всегда второе. И не так важно, почему оно сделалось таковым: то ли превосходит безмерно
пределы сегодняшних научных познаний, как те же «тарелки», то ли,
как йети, вполне могло бы быть объяснено, но прежде его надо поймать,
а оно никак не дается в руки. А дался бы – был бы забыт к исходу второго
дня; да и почему-то думается, оказался бы маленький с непропорционально большими ступнями ног, весь
больной и пожалуй что сильно пьющий; что-то вроде не хоббита даже,
а таблоида, изобретенного художником Л.Тишковым. Йети, подобно
Несси, олгой-хорхою (электрическому червю, якобы живущему где-то
в глубинах пустыни Гоби) и им подобным, перестал свидетельствовать о чем бы то ни было, кроме как
о возможности нефункциональных (никому не нужных) исключений
в мире известных научных законов; а по разрушении научной картины
мира такого рода возможности особого трепета не вызывают. Впрочем,
чисто функциональные изобретения вызывают его еще меньше: тех же
роботов мы, кажется, почти уже дождались, но никакой радости
по этому поводу не испытываем.
Долгое время наука (чистая, не та, которая про 3D или про лекарства) держалась одним: космосом.
Он сочетал в себе теоретическую возможность достижения (вроде бы
не скрывался, как йети, а подходил все ближе и ближе), практический
смысл (новые открытия, расширение жизненного пространства) и восхитительную романтическую бескорыстность. Тут, пожалуй, все испортили
наивные американцы, чересчур буквально воспринявшие «вековую
мечту человечества» (или чересчур захотевшие обогнать наших в поисках плацдарма для будущих «звездных войн»). Однообразный лунный
пейзаж, увиденный глазами экипажа «Аполлона-11», поверг всю
планету в депрессию: как-то сразу стало понятно, что космос – место,
где нас не ждут. Да, фантасты 50–60-х, в отличие от Жюля Верна
и Уэллса, не думали, что на Луне существует хоть какая-то жизнь.
Но они полагали, что ее хотя бы можно колонизировать. После первого
прилунения вдруг сделалось ясно, что на Земле еще куча вполне неколонизированных и при этом не столь
все же неприветливых мест; что гораздо легче распахать Антарктиду и
засеять ее высокоурожайными сортами пшеницы.
Тем более что ждали, конечно, не колонизации. Ждали опять же
чудес; и если сначала чудом был сам полет на Луну (Жюль Верн обошелся
пушкой, Уэллсу для этого потребовалось отдельное чудо – изобретение
кейворита), то, стоило мечте начать осуществляться, чудом сделался
Контакт. В космическом Зазеркалье имело смысл выглядывать именно
людей – самих себя, сколь бы искаженными ни оказались черты.
Но Контакт терялся во мгле парсеков. Оставалась надежда на «уж лучше вы к нам» (НЛО, конечно, была
суждена более долгая жизнь, нежели йети и Несси; и «X-Files» недаром
совсем немного не дожили до выхода последней серии «Звездных войн»),
но и они все что-то медлили, кружили, витали –
Что-то случилось, нас все покидают.
Старые дружбы, как листья, опали.
...Что-то тарелки давно не летают.
Снежные люди куда-то пропали.
...Лучик зеленой звезды на рассвете.
Красной планеты ночное сиянье.
Как мне без вас одиноко на свете,
О недоступные мне марсиане!
Кружили, витали, смущали радары, принуждали самолеты
к посадке, но не выходили и не шли навстречу. Мы готовились, как могли, укрепляли политкорректность
(мало ли что там могло оказаться), а они все не появлялись. В конце
концов возникла страшная догадка: а что если им вообще не до нас?
(См. повесть Стругацких «Пикник на обочине» и имеющий с ней мало
общего, но отлично выражающий ту же мысль фильм «Сталкер» Андрея Тарковского.)
Разочарование было чрезвычайно сильным. Тем не менее политкорректность нашла себе применение.
Учась не испугаться Чужих, мы научились отстаивать право бояться самих себя. Не дождавшись тех, кому
можно было бы просто сказать «я – землянин» (а не «я – клерк»,
«я – татарин» и т.д.), мы принялись осваивать жанр апофатических
curiculum vitae. Сбылась детская мечта: меня никто больше не посмеет
назвать толстым маленьким рыжим уродом. (Даже «румяным» или «курчавым»: в детстве обижает любая
спецификация, любое «объективное» слово о нас, не сопровождаемое признаниями в любви.) Я – лицо нестандартной наружности; максимум, что
можно добавить – что я не блондин, не худой или умеренно рослый.
(А лучше сказать, что я – Весы или Рак; еще я, может быть, соглашусь
быть «спартачом», «алисоманом» и гномом, или эльфом, или, наоборот, человеком.)
В этом сошлись и Лукас, и Толкин: мир, в котором есть белые,
негры, немцы, евреи, арабы, гораздо хуже мира, в котором есть гномы
и эльфы, говорящие собаки и разумные ящерицы; причем и у того,
и у другого там есть и негры – но главное, что есть и все остальные.
А еще более главное, что там точно известно, где зло и в ком зло, и искать его в ком-то еще не требуется.
Так может быть, нам и не нужно чуда, чтобы почувствовать себя
людьми? Может быть, достаточно гномов и черных всадников –
т.е. Других и Врагов?
Худший враг/ Лучший друг
Получается, что мир чудесного совсем не то же, что чудеса в нашем мире. Чудо нарушает законы; мир
чудесного живет по своим законам, в целом гораздо более простым
и понятным, чем так называемый реальный мир. Грубой ошибкой было
бы рассматривать описанное в «Звездных войнах» или «Гарри Поттере» как метафору: дескать, под видом Хогвартса описывается обычная
школа, а под видом Совета джедаев, решающего, принимать или не принимать в ученики юного Анакина,
видимо, приемная комиссия университета. Хогвартс – это гораздо лучше, чем обычная школа, потому что
учат там простым и понятным вещам (смешивать зелья и снадобья, защищаться от нечисти, летать и т.д.),
которые пригодятся не когда-нибудь в будущем, а сейчас. И Анакина
берут в ученики не по блату и не «по мнению» даже, а по химическому составу крови (вот она, еще одна
фундаментальная основа политкорректности: какая разница, черный
ты, белый или зеленый, если у тебя в крови чего-то в десять раз больше
нормы; но это опять же могло бы быть не так, если бы не война).
Но ведь и чудо в нашем мире нарушает не все законы; хорошие
же чудеса нарушают законы лишь неприятные или скучные. Потом,
нарушая законы известные, оно свидетельствует о существовании иных,
возможно, лучших и более понятных – недаром сатирики так любят заставлять героев объяснять законы нашего мира разумным лошадям (Свифт)
или всегалактическому конгрессу мыслящих существ (Лем)
– задача не из легких и, пожалуй, обреченная на провал.
Чудо – это то, что делает жизнь проще. Она слишком сложна –
может быть потому, что мы устаем жить. Она слишком скучна и слишком страшна – может быть потому,
что мы устаем ее понимать. Мы продолжаем узнавать о ней из вторых
рук – и боимся ее, как гоголевский Поприщин. И вот нам уже строят
фабрику, чтобы делать на ней луну.
Осталось дать оценку ситуации, в которой мы оказались. Но оценка
эта в очередной раз напрямую зависит от мировоззрения оценивающего,
а автор – в соответствии с принципами политкорректности – считает себя
не вправе навязывать кому бы то ни было свое собственное; да и не так
уж он тверд в нем, чтобы его нельзя было сбить. Поэтому концовка будет
плюралистичной.
Можно сказать, что мы в очередной раз ощутили себя первобытными
дикарями, дрожащими от своего бессилия перед природой (нашей собственной в первую очередь), и призвали себе на помощь единственного
доступного нам союзника – шаманов и духов, порожденных нашим растревоженным воображением. Можно
– что мы в очередной раз вспомнили, что мир рукотворен, а его главные
законы достаточно просты и понятны. Что мы перестали верить в
науку, в природу, в себя, и это ужасно, это примета конца – или что
это очень хорошо и разумно: верить в науку нельзя (она не для этого),
верить в природу смешно (чего в нее верить, она и так есть), верить
в себя... Честертон думал, что в себя верят лишь сумасшедшие. Лучше
уж верить в Гэндальфа Серого, Йоду и декана Дамблдора; лучше уж верить в машину, делающую землю:
в земле, из земли, снова и снова, все лучше и лучше, все проще и проще,
заново, даром, для всех.
<<вернуться
|
 |
|
